Белосток и Львов

 

 

Cоветский Союз готовился к защите, но не к нападению.

 

Неудачное для нас начало Великой Отечественной войны породило множество легенд о причинах катастрофы. При всём их разнообразии основными остаются две темы. Ещё в 1956-м Никита Сергеевич Хрущёв красочно рассказал о полной уверенности Иосифа Виссарионовича Джугашвили в лояльности Адольфа Алоизовича Хитлера и невозможности его нападения на нашу страну. Спустя почти полвека всклепавший на себя псевдоним «Виктор Суворов» Владимир Богданович Резун — вслед за Паулем Йозефом Фридриховичем Гёббельсом — заявил: СССР сам готовился напасть на Германию, и катастрофа вызвана тем, что немцы нас опередили и ударили в самый неудобный для нас момент. Между тем существует вещественное доказательство ложности обеих этих версий. Два географических названия — Белостокское и Львовское воеводства — достаточны, чтобы понять: руководители Советского Союза ещё в 1939-м сознавали неизбежность немецкого нападения, знали по меньшей мере одно из мест предстоящего удара, готовились его отражать сразу после начала — но ни в коем случае не до того.

 

 

Линия Кёрзона

 

Начать исследование приходится издалека. Ещё в 1919-м Джордж Натаниэл Алфредович Кёрзон — пятый барон Скарсдэйл, первый (то есть удостоенный титула за собственные заслуги, но с правом передачи его по наследству) маркиз Кедлстон, в тот момент министр иностранных дел Великобритании — предложил провести границу между Россией и отделяющейся от неё Польшей по этническому принципу. В районах, примыкающих к границе с востока, должно преобладать русское население, в районах к западу от неё — польское.

 

В те времена речь шла именно о поляках и русских. В то, что украинцы и белорусы не русские, веровали разве что немногочисленные нацисты польской выучки да столь же немногочисленные поверившие им коммунистические отморозки. Скажем, Владимир Ильич Ульянов не только верил в польскую легенду, но и сумел заразить ею довольно многих серьёзных людей.

 

Строго говоря, были к тому и серьёзные с коммунистической точки зрения политические причины. Идею мировой революции западные пропагандисты объявили реинкарнацией русской имперской экспансии. Революционеры, издавна провозгласившие свою родину тюрьмой народов (что ни в малейшей степени не сооответствовало истине: такого титула заслуживают только колониальные империи вроде Англии с Францией, но никак не континентальные), угодили в ловушку собственной агитации. Потому они оказались вынуждены не разъяснять качественное различие между двумя типами империй, а рассказывать о столь же качественном отличии советской власти от имперской: мол, при социализме народы расцветают. Это, конечно, соответствует действительности: социализм не содержит встроенных механизмов ущемления по какому бы то ни было — в том числе и национальному — признаку. Но практически все народы России, чьё положение действительно улучшилось благодаря социализму, почти неведомы за пределами страны. Пришлось строить витрину процветания искусственно, делая независимыми нациями части русского народа, достаточно крупные, чтобы их даже из-за рубежа замечали. И в первую очередь провозгласили отдельным те части русского народа, что уже рекламировались нашими оппонентами как отдельные.

 

Впрочем, независимо от того, именовать ли украинцев или белорусов отдельными народами или признать их очевидное единство с остальными русскими, линия Кёрзона от этого не меняется. Хотя бы потому, что польский народ вполне отчётливо отличается от всех ветвей русского, а потому граница польского большинства видна невооружённым глазом.

 

 

Поэтому идею Кёрзона первоначально признали логичной и одобрили все заинтересованные стороны. Включая Россию (с Белоруссией и Украиной, чей статус в тот момент оставался гадательным) и Польшу.

 

К сожалению, польский аппетит далеко не всегда согласуется со здравым смыслом. Поэтому ещё осенью 1919-го польские войска вторглись на русскую территорию. Правда, они заручились формальным приглашением одного из южнорусских сепаратистских вождей — национал-социалиста Симона Васильевича Петлюры. Но к тому времени его поддержка в народе давно зашкалила куда ниже нуля. Поэтому войска под командованием бывшего социалиста Юзефа Клеменса Юзеф-Винцентовича Пилсудского уже в начале 1920-го оказались выбиты на запад от всё той же линии Кёрзона.

 

К сожалению, первоначальные успехи нашей армии сыграли с нею злую шутку. Западный фронт под командованием Михаила Николаевича Тухачевского далеко оторвался от тылов. Тухачевский — командир блестящий, но всю жизнь недооценивающий экономическую сторону войны — даже не понял причину назревающих осложнений. Он попросил председателя Революционного военного совета Лейбу Давидовича Бронштейна передать в подчинение Западного фронта первое в мире крупное конномеханизированное формирование — Первую конную армию под командованием Семёна Михайловича Будённого при комиссаре Климентии Ефремовиче Ворошилове. Хотя переброска столь крупного соединения только осложнила бы логистические — снабженческие — проблемы Западного фронта. Поэтому командующий Юго-Западного фронта — будущий (как Будённый, Ворошилов и Тухачевский) член первой пятёрки Маршалов Советского Союза — Александр Ильич Егоров предложил использовать Первую Конную — взять крупнейший город на юге Польши Львова, после чего можно было бы перебросить войска всего фронта по магистралям, не используемым для снабжения войск Тухачевского. Комиссар фронта Иосиф Виссарионович Джугашвили поддержал это решение. Но Тухачевский даже после ограничения своего аппетита не согласился соответственно урезать амбиции, а продолжал движение, растягивая коммуникации. Где тонко, там и рвётся. Войска Пилсудского, получив от Франции немалую долю оставшихся от Мировой войны оружия и боеприпасов, да ещё и консультации члена французского генштаба Максима Франсуа-Жозефовича Вейгана, отбросили советский Западный фронт задолго до того, как Юго-Западный подошёл ко Львову.

 

Добрая сотня тысяч советских солдат оказалась в польском плену (и около половины выжило). По новому мирному договору граница пролегла куда восточнее линии Кёрзона. В последующую пару десятилетий польские власти пытались всеми доступными средствами полонизировать местное население, чья русская сущность была более чем очевидна. Правда, добились они только формирования фанатичного антипольского подполья в Галичине, впоследствии плавно превратившегося в ультранацистское боевое формирование, готовое сотрудничать хоть с чёртом, лишь бы против любых соседей.

 

 

Естественный рубеж

 

Впрочем, история Украинской повстанческой армии, да и прочих проявлений галицкого нацизма, выходит далеко за пределы нынешнего исследования. Куда важнее наличие естественной — ощущаемой (а зачастую и признаваемой) всеми заинтересованными сторонами — границы Польши с Россией (в то время именуемой Союзом Советских Социалистических Республик) куда западнее официального межгосударственного рубежа.

 

Несколько лет назад публицист Алексей Анатольевич Кунгуров в книге «Секретные протоколы, или Кто подделал пакт Молотова–Риббентропа» довольно убедительно — даже несмотря на все полемические перехлёсты — показал: известный текст секретного протокола к договору от 1939.08.23 о ненападении между Германской империей и Союзом Советских Социалистических Республик сочинён в Соединённых Государствах Америки в начале 1946-го года — в рамках уже начинавшейся Третьей Мировой (Холодной) войны.

 

Этот очевидный факт сам по себе вовсе не отменяет возможность наличия каких-либо иных секретных соглашений в рамках того же договора. В конце концов, дипломатические переговоры всегда ведутся конфиденциально, и какие-то их компоненты даже сейчас обязательно остаются вне поля зрения общественности. А уж в те времена секретные дополнения к открытым договорам были общепринятой практикой в рамках многовековой традиции.

 

Но в чём можно быть совершенно уверенным — так это в том, что к договору от 1939.08.23 не приложено никаких секретных соглашений о разделе Польши. Просто вследствие полной ненадобности таких соглашений. Существует международно признанная польско-русская граница — линия Кёрзона. И СССР (по окончании Гражданской войны), и Германия ни разу не возражали против этой границы, то есть вполне согласны с нею. Что тут специально обсуждать?

 

 

1939.09.17 советские войска вошли на территорию, оккупированную поляками в 1920-м. На этих землях уже не было какой бы то ни было законной власти: и правительство Польши, и её высшее военное командование как раз в этот день бежало в Румынию, не оставив по поводу бегства никаких официальных распоряжений. Международная практика признаёт правительства в изгнании только при условии какого-либо формального указания на этот статус, данного ещё на своей земле. Таким образом территория Польши оказалась формально бесхозной, и ею можно было распоряжаться произвольно. Тем не менее у советских войск не было и не могло быть никаких причин двигаться западнее линии Кёрзона. Ещё в 1938-м Борис Савельевич Ласкин в марше танкистов из фильма «Трактористы» выразил официальную позицию страны:

 

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим.

 

Немецкое военное командование сперва изрядно удивилось самому факту ввода советских войск. Начальник генерального штаба германских сухопутных войск Франц Максимиллианович Хальдер в своём личном дневнике — кстати, уникально выразительном документе, развеивающем немалую часть расхожих антисоветских пропагандистских мифов — даже гадал: что намерены делать эти загадочные русские и не придётся ли срочно уходить из Польши, дабы не оказаться меж двух огней. Кстати, из этих рассуждений видно: Хальдер, по служебному положению обязанный знать о возможности раздела Польши, не знал — значит, секретного протокола не было. Но краткого обмена телеграммами хватило, чтобы немецкие войска стали выходить всё к той же линии Кёрзона.

 

Уже 23-го сентября начались переговоры о взаимоотношениях двух держав в новых обстоятельствах, порождённых исчезновением Польши (на что сами немцы не рассчитывали: они до последнего момента полагали наивероятнейшим повтор чешского варианта, когда интересующая их часть земель и производств перешла в их собственность с одобрения всего запада, а на остальной территории возникло марионеточное, но формально самостоятельное, государство). 1939.09.28 подписан новый договор с красивым названием «О дружбе и границах». Дружба была чисто экономическая: до 1941.06.22 мы успели получить немало производственного оборудования, использованного для создания новейших видов вооружений против тех же немцев (так, башню Т-34 с длинноствольной 76.2-мм пушкой удалось создать благодаря закупке в Германии расточных станков, способных обработать погон — кольцевую опору — башни диаметром 1420 мм; переход к 85-мм пушке и трёхместной башне стал возможен благодаря закупке в 1943-м по ленд-лизу в Соединённых Государствах Америки расточных станков для погона диаметром 1600 мм). Граница же — как и следовало ожидать — пролегла в основном по линии Кёрзона.

 

В основном — ибо оказалось на ней два выступа к западу: Белостокское и Львовское воеводства.

 

 

Этническая обстановка

 

Занятие Львовского воеводства ещё можно объяснить ссылками на национальный принцип. Там, правда, уже несколько веков подряд большинство составляли поляки. Но численно второй национальностью были галичане.

 

Галицкое и Волынское княжества официально откололись от Руси ещё в 1197-м. Дальнейшие превратности европейской истории привели регион сперва под литовское господство, затем под польское, далее под австрийское и после Первой Мировой вновь под польское. На протяжении большей части этих перетасовок коренные жители считали себя русскими. Но в последней трети XIX века Австрия оказалась вынуждена конкурировать с Россией в зоне её интересов — Балканах — и для улучшения своих конкурентных позиций принялась всею своею государственною мощью раскручивать польскую идею отделения украинцев от остальных русских.

 

Галичина — восточный склон Карпат — стала полигоном политического эксперимента. К концу Первой Мировой те галичане, что не соглашались признать себя нерусскими, либо ушли с российской армией, пару раз занимавшей эту окраину, либо были истреблены в концлагерях. Самый известный из них — Таллергоф. Таллергофский альманах — четырёхтомник воспоминаний тех, кому посчастливилось там выжить — страшно читать даже после всего известного нам об Освенциме, Дахау и прочих Берген-Бельзенах: в Первой Мировой немцы зверствовали немногим менее старательно, чем во Второй.

 

Уже к началу нашей Гражданской войны значительная часть галичан считала себя не просто украинцами, а эталонными. Не зря большевики приглашали галичан обучать украинству жителей юга Руси, объявленного Украинской Советской Социалистической Республикой, а посему обязанного хоть чем-то отличаться от Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Да и поляки не возражали против расселения галичан по Волыни, доставшейся им по результатам войны 1920-го года.

 

Итак, включение Львовского воеводства в СССР (и его причисление к УССР) ещё можно было оправдать ссылками на принцип этнического разделения: к западу от этого региона русских — да и галичан — было совсем уж мало, а в нём они всё же бросались в глаза. Но Белостокское-то воеводство при чём? В нём русских — той их ветви, что с подачи всё тех же поляков именовалась белорусами — было ещё меньше, чем во Львовском (не говоря уж о том, что белорусы — в отличие от галичан — вовсе не агрессивны и не склонны к абсолютизации своего этнического статуса: по сей день немалая их часть обозначает свою национальность как «тутэйшия», то есть «местные»). Не зря после Второй Мировой войны Белостокское воеводство вернулось в возрождённую Польшу. Львовское осталось в СССР в основном потому, что в ходе войны галицкие наёмники немцев учинили в Галичине и Волыни резню поляков — естественной кормовой базы партизанского движения — и к окончанию войны эти земли по принципу Кёрзона никак нельзя было отнести к Польше.

 

 

Далеко не бесплатно

 

Земли, выступающие на запад от линии Кёрзона, достались СССР не за красивые глаза Джугашвили. Немцы получили очень щедрую плату.

 

В Станиславском воеводстве (ныне Ивано-Франковская область) издавна добывают нефть. Небольшая часть этого месторождения выступает на запад — во Львовское воеводство. Немцы потребовали от нас дополнительные — сверх ранее заключённого торгового договора — поставки нефти в количестве, сопоставимом с потенциальной производительностью всех галицких промыслов: четыре миллиона тонн ежегодно. И получили почти всё затребованное.

 

Для немцев сделка была выгодна. Галицкая нефть — тяжёлая, высокопарафинистая. Её и добывать трудно, и транспортировать, и перерабатывать. Мы же поставляли низкопарафинистую нефть — в основном из Баку и немного из Приуралья, где только начиналась разработка промыслов.

 

Нефтяной баланс самого СССР был тогда крайне напряжённым. Кавказские месторождения разбурены почти до предела, приуральские в начальной стадии освоения, о сибирских вообще никто не знал, в республике Коми нефть такая же тяжёлая и неудобная, как в Галичине. Вдобавок у нас тогда ещё не было технологий каталитической нефтехимии, да и обычный крекинг мало развит, так что высокооктанового бензина, жизненно важного для самолётов и автомобилей, выходило куда меньше ведра с бочки. Поэтому для нормальной работы мирного и военного транспорта приходилось изводить куда больше нефти, чем той же Германии, не говоря уж об Америке (там наши нефтехимические идеи довели до массового применения куда раньше, чем у нас самих). Словом, для нас цена Белостокского и Львовского воеводств была непомерно тяжкой.

 

 

Стартовая площадка?

 

Для чего же СССР пошёл на такие затраты? Неужто ради спасения от немцев не только русских, но и какой-то доли поляков? Вряд ли. Отношение поляков к нашей стране известно с незапамятных времён, и даже самый идеалистичный интернационалист никак не мог рассчитывать на их благодарность. Значит, были какие-то иные политические планы. А с учётом уже очевидного начала эпохи европейских войн (хотя тогда ещё никто не ожидал перерастания очередного мелкого конфликта во Вторую Мировую) — военно-политические.

 

В той части военно-исторической литературы, что мне уже удалось прочесть, два воеводства серьёзно заинтересовали разве что Резуна. Он счёл их плацдармами для подготовки (по версии Гёббельса) скоропостижного нападения СССР на Германию. Мол, оттуда можно быстрее добраться до важных регионов, не давая немцам времени на отражение нашего удара.

 

Между тем как раз для наступления на Германию эти плацдармы, протяжённые к западу от линии Кёрзона всего на несколько десятков километров, почти ничего не давали. Резун уверяет: наступление планировалось в основном быстроходными танками — БТ — со скоростью хода по шоссе порядка полусотни (в позднейших модификациях — чуть более семидесяти) километров в час. Понятно, в его сценарии два воеводства позволяли выгадать всего пару часов. С точки зрения серьёзной войны — мелочь, не заслуживающая внимания.

 

Впрочем, реальное наступление далеко не сводится к танкопробегу по шоссе. Двигаться должна громадная масса, состоящая из всех родов войск. Реальная её скорость в отсутствие противодействия — несколько десятков километров не в час, а в сутки. Выторгованные воеводства могли нам сэкономить пару суток наступления. Это уже достаточно важно, чтобы стоило призадуматься.

 

Увы, призадумавшись, всё равно приходишь к выводу: овчинка выделки не стоила. Неужто ради этой пары суток следовало устраивать торг с немцами, вызывая у них дополнительные подозрения? Переговоры — процесс взаимных уступок. Продвинувшись к западу от бесспорной границы, нам пришлось взамен дать немцам нечто иное. И скорее всего — не только в виде нефтеснабжения: кто знает, каковы были позиции сторон к началу сентябрьских переговоров?

 

Впрочем, и нефть — далеко не мелочь. Если бы мы её не отдавали немцам — сэкономили бы немало сил и средств. Значит, могли бы вложить эти силы и средства во что-то иное. Например, в более эффективную организацию снабжения вооружённых сил. Что позволило бы наступать быстрее и выгадать в конечном счёте больше, чем от вынесения войск на плацдармы.

 

Кроме того, в чисто военном отношении выступы опасны. Слишком уж легко окружить находящиеся в них войска ударами под основания выступов. В конечном счёте под Белостоком и Львовом примерно так и получилось. Да и позднее в ходе войны выступы оказывались мишенями фланговых ударов: вспомните хотя бы Курскую дугу! А уж выступ, чьё окружение можно готовить более года, несомненно обречён на окружение. И это понимали не только немцы, но и наши военачальники: значительная их часть обладала опытом Гражданской войны, где манёвров на окружение было едва ли не больше, чем во всей предшествующей мировой истории.

 

 

Глядеть надо шире

 

Смысл издержек, связанных с покупкой Белостокского и Львовского воеводств, становится понятен, если обозреть всю местность. Карпатские горы южнее Львова достаточно труднопроходимы не только для техники, но даже для пехоты. Припятские болота к северу и востоку от Белостока в планах всех генеральных штабов — российского имперского, германского имперского (в обеих мировых войнах), советского — считались вовсе непроходимыми.

 

Правда, генерал армии Казимир Ксаверий-Юзефович Рокосовский (через одно «С»: в большинстве европейских языков, пользующихся латиницей, буква «S» перед гласной обозначает звук «З», так что звук «С» обозначается сочетанием «SS») в июне 1944-го сумел провести через Припятские болота войска Первого Белорусского фронта. Но этот манёвр даже сам Рокосовский счёл подвигом, хотя исследовал местность и обучал войска по меньшей мере два месяца. Операция началась 1944.06.22, а уже 1944.06.29 Рокосовский получил несомненно заслуженную бриллиантовую звезду маршала Советского Союза.

 

Понятно, в 1941-м никто — в том числе и Рокосовский — не мог себе представить возможность удара ни через Карпатские горы, ни через Припятские болота. Но вот между ними проходит естественный коридор, очень удобный для наступления. Причём в любую сторону.

 

Немцы в 1944-м ждали удара через коридор между Белостоком и Львовом. Соответственно укрепили его. Потому и пришлось Рокосовскому выходить через болота в тыл немцам и отсекать их от снабжения.

 

Если бы мы в 1941-м попытались бить немцев с Белостокского и Львовского плацдармов — снабжать наши войска также пришлось бы через коридор. При этом сам коридор довольно долго оставался бы доступен для немецкого удара, дезорганизующего всё наше снабжение. Ещё и поэтому предположение Резуна о наступательной цели приобретения двух воеводств явно несостоятельно. Куда выгоднее было бы наступать через коридор между ними, заодно прикрывая свои коммуникации самими наступающими войсками.

 

Итак, коридор между Белостоком и Львовом — естественное место удара.

 

 

Бить надо не в лоб

 

Остановить наступление встречным ударом практически невозможно. Наступающие войска могут перегруппироваться на ходу и обойти движущиеся им навстречу заслоны, когда те ещё не успели занять устойчивую позицию. Разве что на Западном фронте Первой Мировой, где наступающие двигались пешком, а резервы перебрасывались по железным дорогам, удавалось выстроить новый участок сплошного фронта сразу за местом прорыва. Но к началу Второй Мировой манёвренность войск резко выросла. А при равной подвижности наступающий обретает преимущество перед обороняющимся, поскольку сам выбирает путь. В частности, между Карпатскими горами и Припятскими болотами достаточно места, чтобы парировать манёврами любой контрудар.

 

Зато ударом с фланга задержать прорыв несравненно легче. Войска сосредоточены на острие наступления, фланги защищены куда слабее. А войска, отсечённые от тылов, лишаются снабжения и очень скоро оказываются вовсе небоеспособны. Единственный шанс наступающего — достичь вражеских тылов до того, как его собственные фланги окажутся под ударом.

 

 

Если направление возможного удара известно заранее — можно заблаговременно собрать там войска для фланговых ударов. И тогда попытка прорыва превращается в авантюру с ничтожными шансами на успех. Правда, немцы, признанные непревзойдёнными мастерами тактического манёвра ещё со времён короля Пруссии (1740–1786) Фридриха II Фридрих-Вильхельмовича Хохенцоллерна, прозванного Великим за множество выигранных сражений, могут и в таких условиях рисковать. Но всё же к отражению удара через коридор следовало подготовиться заблаговременно.

 

 

Плацдармы для обороняющихся

 

Отчего же не нанести удар по немецким флангам на восточном конце коридора? Ведь там хватит пространства для любой оборонительной группировки.

 

Зато и немцы смогут пройти сам коридор беспрепятственно. А уже на выходе из него выбирать время и место удара. Ведь ни у гор, ни у болот нет чётко очерченной границы. Можно ударить по центру — а можно и просочиться через низкие предгорья или не слишком топкую часть сети мелких речушек.

 

Если ждать немцев на границе, установленной поляками в 1920-м, прикрывать от прорыва придётся несколько сот километров. Как ни группируй войска — можно и не поспеть к началу прорыва. А как только немцы прорвут неизбежно тонкие заслоны и выйдут на оперативный простор — начнётся та самая прогулка по тылам, какую наши военачальники устраивали ещё в Гражданскую.

 

Немцы как раз наш опыт и учитывали, разрабатывая свою технологию блицкрига — молниеносной войны. Всё тот же Хальдер назвал основой для этой разработки подробное изучение образа действий крупнейшего в мире крупного подвижного соединения — армии Будённого. Она зовётся Первой Конной. Но фактически конно-механизированная (как во Второй Мировой — корпуса Льва Михайловича Доватора и Иссы Александровича Плиева). В боевых порядках Будённого действовали не только лихие рубаки на лихих конях, но и многие сотни тачанок с пулемётами (в ту пору основным был пулемёт Хайрэма Стивенса Максима — от тряски на неподрессоренной повозке его подвижный ствол расшатывается, да и в сложных сочленениях станка образуются люфты, так что кучность огня можно сохранить только на повозке с рессорами), и десятки бронеавтомобилей. Да и в межвоенный период теорию глубокой — захватывающей не только передний край, но и всю глубину построения противника — операции разрабатывали прежде всего у нас, а уж во вторую очередь в Германии. Просто немцы раньше нас — в Польше, а потом во Франции — провели такие операции, так что к началу Великой Отечественной были опытнее нас. Когда и мы накопили достаточный опыт, уже немцы не могли отразить наши глубокие операции — от контрнаступления под Курском до самого конца войны.

 

Поэтому наши военачальники ещё в 1939-м прекрасно понимали, как будет развиваться немецкое наступление. И знали: остановить его можно только на входе в коридор, а не на выходе. Вход достаточно узок, чтобы вражеские войска не имели свободы манёвра. И захлопнуть его можно за день–два.

 

Но немцы неизбежно сосредоточили бы для прорыва десятки дивизий. Фланговый контрудар требует сопоставимых сил. Разместить их непосредственно в Карпатских горах и Полесских болотах невозможно. Потому и понадобилось выторговать у немцев равнинные участки к западу от входа в коридор. Пусть и дорого — зато надёжно. А если немцы не рискнут лезть в подготовленную ловушку — тем лучше: на западной границе СССР не так уж много выгодных для наступления участков, и почти все перекрываются ещё проще коридора.

 

Только логикой подготовки флангового контрудара и можно объяснить советскую покупку Белостокского и Львовского воеводств. Все прочие виденные мною объяснения стыкуются с реальностью ничуть не лучше вариаций Резуна на тему Гёббельса. А ведь ещё Уильям Скотт Шёрлок Зайгёрович Холмс сказал: отбросьте всё невозможное — и оставшееся будет верным, даже если кажется совершенно нелепым.

 

Итак, установленная договором от 1939.09.28 западная граница СССР однозначно доказывает: ещё в 1939-м советские руководители прекрасно понимали неизбежность германского нападения, знали по меньшей мере одно место предстоящего удара, готовились остановить этот удар сразу после его начала.

 

 

Непопадание в зазор

 

Отчего же заблаговременный контрманёвр провалился?

 

Во Второй Мировой войне была механизирована лишь небольшая часть вооружённых сил. Поэтому наступление, как правило, состояло из двух фаз.

 

Сразу после прорыва линии фронта сравнительно небольшой моторизованный авангард отрывается от основных сил и быстро уходит в глубокий прорыв. Его задача — как можно скорее добраться до незащищённых тылов. Там можно гулять во все стороны одновременно, дезорганизуя снабжение и тем самым ослабляя вражеские войска.

 

За авангардом в прорыв идёт основная масса войск — пехота с артиллерией. Она движется сравнительно медленно. Зато многочисленна и потому может асфальтовым катком давить подкрепления, перебрасываемые на закрытие прорыва. В конце концов пехота окружает прифронтовую группировку противника, скованную боями. Так достигается главная цель наступления — выведение из строя большей вражеской силы, чем истраченная собственная.

 

Важно, что при двухфазном наступлении между авангардом и основными силами неизбежно образуется зазор — просто потому, что движутся они с разными скоростями. Если ударить в этот зазор, можно с минимальными собственными усилиями отсечь авангард. Тем самым он сам лишается снабжения. И очень скоро становится небоеспособен: танки без топлива не ходят, пушки без снарядов не стреляют. Пехота же натыкается на вновь возникший перед нею заслон уже в тот момент, когда он — без помех, ибо в зазоре почти никого нет — уже сформирован и достаточно плотен. Ей приходится тратить на его преодоление новые силы — и, главное, новое время. Если за это время авангард исчерпает возимые ресурсы — он оказывается вовсе потерян.

 

Итак, идеальный способ борьбы с прорывом во Второй Мировой — фланговый удар в зазор между авангардом и основными силами.

 

Но достижение такого идеала требует не только высокой подвижности, но и точного расчёта. У нас же было плохо и с тем, и с другим.

 

Разница в подвижности советских и немецких войск в тот момент вовсе трудновообразима для нас, привыкших к нынешней сплошной моторизации. Я в своё время посвятил ей отдельную статью. Чтобы не повторяться, привожу её в приложении. Понятно, такую разницу можно возместить только идеальной точностью движения. Расчётный график надо неукоснительно соблюсти.

 

Между тем советские войска летом 1941-го при всём желании никак не могли соблюсти график контрудара, предварительно рассчитанный осенью 1939-го и с тех пор лишь незначительно уточняемый. Ведь за эти почти два года подвижность наших танковых соединений упала в разы.

 

Весной 1940-го — по опыту наших боевых действий в Испании (на тамошней гражданской войне) и в Финляндии (при смещении государственной границы на безопасное расстояние от второго по величине и экономическому значению города нашей страны) — на вооружение приняты новые танки: Т-34 и КВ. Производство предыдущих типов танков (за исключением разве что лёгких разведывательных плавающих танкеток с противоосколочной бронёй и пулемётным вооружением) остановлено. Вооружённые силы заказывали только запасные части к ним, дабы колоссальный парк накопленной техники (на ходу — около двадцати тысяч гусеничных бронеобъектов, да ещё несколько тысяч в полуразрушенном состоянии, в качестве учебных пособий) сохранял хотя бы минимальную работоспособность до полной замены новым оружием.

 

К сожалению, нашей промышленности, насчитывающей в основном менее десятилетия от роду, не хватало сил для одновременного освоения новых изделий и производства старых. Заказы на запчасти не исполнялись. Уже к середине 1941-го армейские склады полностью исчерпаны. Вдобавок ломались чаще всего примерно одни и те же детали. Поэтому ремонт по принципу «из двух калек собрать одного инвалида» также стал невозможен.

 

Между тем у новых танков и ошибки были новые. Слишком многое трудно предвидеть даже опытному конструктору — а почти все наши инженеры тогда ещё не успели набрать опыт. В результате большинство «детских болезней» техники удавалось выявить и устранить только в процессе эксплуатации.

 

 

Например, техническое задание на дизель В-2 (на нём ходили и Т-34, и КВ) содержало пункт: до запуска в серийное производство хотя бы один опытный образец должен на заводском стенде отработать без поломок 100 часов. Фактически же этот результат достигнут только к концу 1943-го — до того рекорд был около 70 часов. В полевых же условиях чинить двигатель приходилось в лучшем случае через 35 часов зимой и через 25 летом.

 

Кстати, причину такой разницы выявили американцы в 1942-м. Они тогда попросили нас предоставить по одному образцу всех наших танков, дабы самим понять, как должен выглядеть современный танк. Их собственные разработки к тому времени были чудовищами, порождёнными сном инженерного и военного разума. Зато «Шерман», построенный по образу и подобию Т-34, оказался довольно удачен (хотя из-за американской тяги к комфорту заслужил прозвище лучшего танка для межбоевого периода: был просторен и удобен, зато величина делала его легко уязвимым).

 

Мы отправили в Соединённые Государства Америки по одному танку каждого типа прямо с конвейера. На главном тамошнем танковом полигоне у города Абердин их всесторонне испытали. Советский военный атташе ознакомился с результатами и оперативно сообщил их в СССР для дальнейшего учёта в работе наших конструкторов. Американцы отметили многие дельные стороны наших танков. Но указали и несомненные недостатки — прежде всего малый обзор и низкое качество оптики.

 

Особого же внимания удостоился воздушный фильтр двигателя: по мнению американцев, такую конструкцию мог спроектировать только саботажник. Корпус фильтра наполнен проволочной пружиной, уложенной аккуратными кольцами. Проволока смочена тонким слоем масла. По авторскому замыслу, проходящий между витками проволоки воздух завихряется, и пылинки прилипают к маслу. На заводском стенде это ещё как-то работает. Но при движении танка тряска нарушает аккуратность укладки. Где-то пружина сбивается в комки, вовсе не пропускающие воздух. Где-то, наоборот, образуются громадные зазоры, где воздух проскакивает вместе с пылью. Она, как наждак, разрушает соприкасающиеся поверхности цилиндров и поршневых колец. Летом пыли больше, чем зимой — вот двигатель и служит куда меньше.

 

Это — лишь один из множества примеров «детских болезней», вполне устранённых лишь на рубеже 1943–4-го годов — в конструкциях Т-34-85 и ИС. Но и по нему видно, сколь скромны были возможности новых танков в 1941-м.

 

Вдобавок в те времена танки не были толком радиофицированы. Передатчики ставились только на командирских танках. Подчинённые — 3–4 танка на один командирский — располагали только приёмниками. Не по чьему-то злому умыслу: наша радиопромышленность пребывала ещё в зачаточном состоянии, поскольку было слишком много задач куда насущнее.

 

Следовательно, если танк ломался по дороге — нельзя было оставить с ним нескольких ремонтников и распорядиться: починитесь — догоняйте. Без радио неведомо, куда догонять. Приходилось останавливаться всему подразделению — в лучшем случае роте. Поломки же были столь часты, что танки стояли куда дольше, чем двигались. Результирующая скорость марша составляла всего 10–15 км/час. Тогда как в 1939-м нормой считались 20–25 км/час для танков сопровождения пехоты — от лёгкого Т-26 до сверхтяжёлого штучного (их сделано всего 69) Т-35 — и 30–35 км/час для самостоятельно маневрирующих БТ.

 

Понятно, все расчёты на контрудар рассыпались. Когда наши танковые корпуса, заблаговременно сосредоточенные на белостокском и львовском плацдармах, подошли к границам коридора наступления, там уже была немецкая пехота, густо нафаршированная артиллерией. Правда, немецкие 37-мм противотанковые орудия не брали броню КВ и лобовую броню Т-34. Но большинство танков той поры эти пушки прошивали без труда. А с немногочисленными новинками разбирались стволы покрупнее. В частности, зенитки организационно входили в состав немецких ВВС (и поэтому зачастую даже не указываются в сводках состава сухопутных войск), но фактически сопровождали пехоту на марше. 88-мм немецкая зенитка (и 85-мм советская, использующая тот же патрон — одну из последних совместных советско-германских разработок, сделанных до того, как умеренно левое руководство Германии сменились нацистами) до последнего дня Второй Мировой справлялась с бронёй любого танка — хоть нашего ИС, хоть немецкого «Тигра».

 

 

Известный российский военный историк Алексей Валерьевич Исаев подробно изучил манёвры советских танковых корпусов, метавшихся вдоль белостокско-львовского коридора в надежде отыскать хоть какой-то зазор для прорыва. В этих метаниях безнадёжно растрачены моторесурс и топливо. В конце концов несколько тысяч танков буквально растаяли без особого успеха.

 

Вообще пехотную позицию с артиллерией нельзя атаковать одними танками. Нужно их сочетание с собственной артиллерией (в основном — гаубичной, способной поражать укрытого противника навесным огнём) и пехотой (она замечает цели куда быстрее танкистов и либо уничтожает их собственным огнём, либо трассирующими пулями указывает танкам направление стрельбы). Но у нас — в отличие от немцев — не было опыта такого взаимодействия. По довоенным же представлениям танк считался универсальным оружием, способным самостоятельно решать едва ли не все возможные на поле боя задачи. Наши танковые корпуса имели — в расчёте на один танк — в несколько раз меньше пехоты и артиллерии, чем немецкие. Потому и не удались нам удары по немецкой пехоте, вошедшей в коридор, потому и приходилось судорожно искать бреши.

 

 

Новые планы

 

Правда, техническая причина — на мой взгляд не единственная. Была ещё одна: наше стратегическое мышление оказалось слишком глубоким.

 

С чисто экономической точки зрения наивыгоднейшим для немцев было наступление на Украине. Причём не только к северу от Карпат — через коридор между Белостоком и Львовом. В 1940-м — после немецкого разгрома Франции — Румыния, ранее ориентированная на Францию (не зря жители Бухареста именуют свой город маленьким Парижем), переключилась на союз с Германией. Так что немцы обрели не только устойчивый источник нефтеснабжения, но и громадный плацдарм в междуречье Прута и Серета.

 

Украина — самые плодородные земли нашей страны, громадные залежи полезных ископаемых (так, уже в 1943-м Хитлер требовал до последней капли крови удерживать Никополь, дабы успеть вывезти оттуда чем побольше марганца — незаменимого компонента стали танковых гусениц), один из крупнейших в Европе промышленных районов. Захват Украины не только резко сокращал советские возможности, но и добавлял Германии едва ли не больше, чем она к тому времени уже получала от Чехии (где была третья в Европе военная промышленность) и Франции (где сделан по меньшей мере каждый пятый автомобиль немецких вооружённых сил).

 

Второе по важности направление удара — северное: через Прибалтику на Ленинград. Столица Российской империи не только сохранила первоклассную промышленность, созданную до революции, но и существенно умножила и обновила заводы. А за нею — путь подвоза грузов из созданного в годы Первой Мировой незамерзающего порта Мурманск. Пройдя южнее Ленинграда, немцы отключали изрядную — хотя и не столь значимую, как на Украине — часть нашего экономического потенциала.

 

Прорыв же в центре выглядел на таком фоне нецелесообразным. Белоруссия ещё не была общесоюзным сборочным цехом. Её сельское хозяйство также заметно уступало украинскому. Движение же наполеоновским маршрутом — через Минск и Смоленск на Москву — представлялось авантюрой. Даже если бы белостокско-львовский коридор не удалось закрыть, у нас хватало сил для множества последующих фланговых ударов. Да и рубежом обороны можно сделать едва ли не каждую реку (о немецких быстросборных и понтонных мостах наша разведка, к сожалению, узнала с изрядным запозданием).

 

Марксизм учит ко всему подходить с экономической стороны (по моему опыту, этот подход чаще всего срабатывает эффективно). Естественно, наше высшее политическое и военное руководство рассчитывало прежде всего на экономически разумные шаги противника.

 

Поэтому основные силы советских войск располагались на флангах. По этой же причине директивы народного комиссариата обороны от 1941.06.13 и 1941.06.18 оказались в полной мере исполнены во фланговых приграничных округах — Ленинградском и Одесском, в основном исполнены ближе к центру границы — в Киевском и Прибалтийском округах, а в самом центре — в Белорусском округе — вовсе не исполнялись.

 

Существование этих директив доселе официально отрицается. Во время войны сообщение об их неисполнении могло вызвать подозрения в измене значительной части военачальников, что существенно ослабило бы боеспособность. А после войны сами генералы и маршалы вовсе не желали пристального изучения своих предвоенных ошибок. Только в последние годы историкам удалось реконструировать и сам факт отдачи распоряжений, и их содержание. Основой для реконструкции стали действия разных округов — в том числе и полное бездействие Белорусского.

 

По этому поводу многие подозревают командующего Белорусским округом генерала армии Дмитрия Григорьевича Павлова в измене. На мой же взгляд куда вероятнее банальная нераспорядительность. Павлов, исходя из предвоенных расчётов вероятнейших направлений немецкого удара, мог полагать, что в запасе у него есть несколько дней: по его округу либо вовсе не ударят, либо нанесут сравнительно слабый отвлекающий удар, а всерьёз начнут драться, только когда их притормозят в экономически выгодных районах.

 

Увы, немцы ориентировались прежде всего не на экономику.

 

Правда, у них ко времени нападения на СССР хозяйственных возможностей было куда больше, чем у нас. Практически вся континентальная Европа оказалась под их контролем. Немногие оставшиеся нейтральные страны — Испания, Швейцария, Швеция — торговали с ними сами, да ещё и были каналами поставки стратегически важных товаров из других частей света. Так, Соединённые Государства Америки перекрыли поставку своей нефти через Испанию в Германию только в 1944-м, когда сами готовились к высадке во Франции.

 

Да и людской потенциал Германии оказался куда выше нашего. Ведь нам надо было не только воевать, но и работать — на полях и заводах. Немцы же могли заменить немалую часть своих рабочих завезенными из покорённых стран, да ещё и разместить там заказы на многие нужные им изделия. Благодаря всему этому доля мобилизуемых в немецком населении была куда выше, чем в советском.

 

Кстати, практически весь мобилизационный потенциал Германии в конце концов исчерпался. Не от хорошей жизни к концу войны под ружьё забривали детей, инвалидов (во Франции ещё в 1944-м оказалась целая дивизия страдающих хроническими заболеваниями пищеварительного тракта — их туда отправляли отъедаться), стариков. Правда, немецкие исследователи утверждают, что в боях погибло от 2.8 до 4.2 миллионов. Но первого же взгляда на фольксштурм (в переводе — народная буря: немецкие пропагандисты ещё в эпоху наполеоновских войн придумали красивое название ополченцам) достаточно, чтобы признать эти лукавые числа следствием откровенно нелепых манипуляций. В частности, данные о потерях германских вооружённых сил в 1945-м объявлены вовсе утерянными. А любой умерший более чем через трое суток после попадания в госпиталь считается у немцев не боевой, а гражданской потерей. С учётом подобных манипуляций суммарные немецкие боевые потери (с попавшими в плен в ходе боёв) оцениваются по меньшей мере в 6 миллионов. Да ещё около миллиона потеряли в боях с нами союзники Германии. Для сравнения: наши потери составили менее 8 миллионов в боях и ещё 4–5 миллионов пленными (правда, более половины наших пленных в немецком плену погибли — в основном от голода и непосильного труда, как и миллион немецких пленных в английских и американских лагерях — тогда как в нашем плену погибло менее седьмой части взятых нами немцев и их союзников). Таким образом, соотношение потерь, мягко говоря, далеко от расхожей формулы «своею кровью утопили, своими телами завалили».

 

Немцы хорошо представляли себе последствия затяжной войны — даже успешной для себя. Поэтому с самого начала рассчитывали только на окружение вражеских войск в приграничном сражении. По их предыдущему опыту этого хватало для капитуляции любого противника. Польское правительство, включая верховного главнокомандующего маршала Эдварда Томашевича Рыдза, в панике бежало из Варшавы в Брест, как только обозначились первые признаки проигрыша приграничных боёв (а когда немцы прошли половину пути до Варшавы, всё руководство перебежало в Румынию, и уже оттуда Рыдз приказал польским войскам не сопротивляться советским: этот приказ, как и все предыдущие, исполнен далеко не всеми). Французский верховный главнокомандующий Вейган (тот самый, кто помогал полякам в 1920-м) сообщил своему правительству о необходимости капитуляции уже на пятнадцатый день немецкого наступления. Советская же власть, по общезападным верованиям, была прямо враждебна своему народу — а посему должна исчезнуть при первых же признаках слабости. Тут уж долгосрочные манёвры с занятием экономически ключевых регионов кажутся вовсе ненужными.

 

Словом, немцы ударили там, где их не ждали. В полном соответствии с основами военного искусства: даже маловыгодный, но неожиданный манёвр куда эффективнее идеального, но ожидаемого. Отсюда и катастрофический провал Белорусского округа. А оттуда немцы ударили и во фланги. В ходе приграничного сражения им удалось окружить хотя и далеко не всю армию, но достаточно заметную её часть. Тактический немецкий расчёт в основном оправдался.

 

Правда, стратегический советский расчёт в конечном счёте также оправдался. В основном благодаря другому — тоже экономическому — шагу. Ещё в 1938-м — с начала третьего пятилетнего плана развития народного хозяйства — развернулось массовое строительство новых заводов в восточных районах СССР — Средней Азии, Сибири, Дальнем Востоке. Было совершенно ясно: ресурсов на достройку и запуск нескольких сот громадных предприятий в третьей пятилетке не хватит. Но это фактически не требовалось. Одновременно со строительством началась подготовка плана эвакуации. Его постоянно уточняли по мере возникновения новых заводов и площадок. Уже 1941.06.23 план эвакуации введен в действие. За несколько месяцев многие сотни заводов оказались сперва в поездах, затем на новых площадках. Там ещё не было стен: их возводили уже вокруг работающих станков. Но были мощные фундаменты, бетонные настилы и — главное! — коммуникации: от электропередач и теплоцентралей до железных дорог и аэродромов. Немцам достались разве что старые стены и пустые шахты. Наша промышленность, созданная неимоверными усилиями предвоенного десятилетия, уцелела и уже в начале 1942-го давала куда больше оружия и боеприпасов, чем перед войной. Мы завалили немцев не своими телами, а снарядами и бронёй.

 

 

Предвоенные ошибки — и в расчёте подвижности танковых соединений, и в определении направления главного удара — имели очень тяжкие последствия. Но не обесценили главного — стратегической правоты планов и готовности народа сплотиться вокруг власти, сознавая неизбежность её ошибок.

 

 

Но в главном-то он прав!

 

Этой фразой поклонники Резуна парируют любые указания на явные ошибки и несомненно сознательные подтасовки в трудах своего кумира. Как видно, он неправ именно в главном: утверждении о советских агрессивных планах. Покупка Советским Союзом у Германии двух воеводств с преобладающим польским населением — белостокского и львовского — безоговорочно доказывает: советская власть знала о предстоящем нападении Германии, готовилась его отражать, но никоим образом не намеревалась бить первой. То, что нам не удалось исполнить этот защитный план в полной мере — вовсе не повод обвинять наших руководителей ни в недальновидности, ни в коварстве.

 

Приложение

© 2008.04.27, для журнала «Major»

 

Колёса блицкрига

 

Германия побеждала не танками, а автомобилями. Первый месяц Великой Отечественной войны ознаменован катастрофой советских приграничных военных округов.

 

Особо выделяется разгром танковых корпусов на Юго-Западном фронте. Танков у нас на этом направлении было в разы больше, чем у немцев — и они исчезли за считанные дни без видимого ущерба для наступающих немцев.

 

В прочих родах войск разница не столь внушительна. Общая же численность личного состава германской армии вторжения даже превосходила нашу. Но всё же темп разгрома ошеломил не только ветеранов Первой Мировой, ещё помнивших многомесячные позиционные сражения едва ли не за каждый пенёк. Абсолютная величина наших потерь впечатлила даже тех, кто помнил: крупнейшую (и по всем предварительным расчётам сильнейшую) армию мира — французскую — немцы сокрушили меньше чем за месяц (с пленением разгромленных частей и подписанием капитуляции — шесть недель).

 

Более всего потрясала скорость движения немецких танковых дивизий. Не зря главный германский теоретик и организатор этого рода войск (в 1920-е, когда Германией правили социал-демократы, именно он организовал в Казани — и не раз инспектировал — секретную школу, где немцы — вопреки запретам, прописанным в Версальском мирном договоре — отрабатывали не только конструкции танков, но и методы их использования, щедро делясь накопленным опытом с советскими военными) Хайнц Вильхельм Фридрихович Гудериан прозван «быстроходный Хайнц».

 

1941.06.22 советскую границу пересекли примерно 3 тысячи танков с крестами на броне. На учёте же в Рабоче-Крестьянской Красной Армии состояло около 23 тысяч. Казалось бы, мы могли просто выстроить из боевой техники стену вдоль границы — и немцы разбились бы о неё.

 

Конечно, фактическая разница далеко не столь внушительна.

 

Тогдашняя наша система учитывала даже опытные танки, построенные в начале 1920-х и уже к началу 1930-х пригодные разве что на металлолом. Реально в строю было немногим более половины нашего номинального танкового парка. Причём изрядная часть пребывала на Дальнем Востоке (в 1938-м и 1939-м нам пришлось там всерьёз драться с японцами), в Средней Азии (ещё в середине 1930-х из Афганистана к нам ломились банды под разными знамёнами), за Кавказским хребтом (с Турцией мы очень дружили в 1920-х, но затем отношения ощутимо охладели)…

 

Вдобавок у немцев было намного больше бронеавтомобилей, чем у нас. Вооружены и бронированы они были не хуже наших лёгких танков, а по скорости и проходимости в летнюю сушь заметно лучше.

 

Словом, если сравнить все бронесилы, развёрнутые вдоль западной границы СССР, наш перевес выглядит довольно скромно: всего в пару раз. Но и этого вроде более чем хватало: по канонам военной науки, для успешной обороны достаточно иметь на направлении удара всего 1/3 от сил наступающего.

 

В советское время столь вопиющую разницу между теоретически возможным и фактическим ходом событий принято было объяснять внезапностью первого удара немцев. Гарнизоны в нескольких километрах от границы огонь и впрямь застиг врасплох. Но ведь основные наши войска стояли далеко вне пределов досягаемости немецкой артиллерии — в 2–3 суточных переходах от линии начала боевых действий. Так что должны были подготовиться ко встрече.

 

В наши дни бытует немало теорий ещё интереснее. Марк Семёнович Солонин полагает: народ не хотел воевать за советскую власть, а потому бросал оружие и разбегался до тех пор, пока не убедился — национальная социалистическая немецкая рабочая партия куда хуже всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Яков Григорьевич Верховский и Валентина Исидоровна Тырмос уверяют: Иосиф Виссарионович Джугашвили запретил войскам действовать активно и подставил их под удар, дабы гарантированно избежать обвинения в агрессии — Великобритания и Соединённые Государства Америки могли помогать только жертвам, но не агрессорам. Арсен Беникович Мартиросян обвиняет: троцкистские заговорщики во главе с народным комиссаром обороны Семёном Константиновичем Тимошенко и начальником генерального штаба Георгием Константиновичем Жуковым вместо активной обороны попытались провести встречный удар — часть плана поражения СССР, придуманного Михаилом Николаевичем Тухачевским. Владимир Богданович Резун (когда-то неудачливый военный разведчик, а ныне модный на постсоветском пространстве британский публицист) и вовсе взял на вооружение концепцию, разработанную ещё министром пропаганды Третьей Германской империи. Йозеф Пауль Фридрихович Гёббельс заявил: Адольф Алоизович Хитлер был вынужден напасть на СССР исключительно ради защиты от неизбежного советского удара. Резун творчески развил идею. По его мнению, наше нападение намечалось на 6-е июля, а подготовка к наступлению так отлична от подготовки к обороне, что всю несметную советскую армаду разгромили «как стоячую».

 

«Если всё испробовано и ничего не помогает — прочтите наконец инструкцию». Хайнц Вильхельм Фридрихович Гудериан, Херман Хот и другие немецкие танковые генералы разработали (а по опыту польской кампании существенно усовершенствовали) замечательную инструкцию по употреблению танков. Её ключевые пункты просты:

• танки с танками не воюют;
• в формуле боевой мощи самоходной техники «бронёй, огнём, колёсами» последнее звено важнейшее.

В 1941-м немецкие танки были заметно мощнее (и по броне, и по огню) наших БТ, но безнадёжно уступали Т-34, не говоря уж о КВ. Зато изрядно превосходили всю нашу технику по надёжности, обзору, скорости. Немцы — в отличие от нынешних байкеров — не пытались мериться: у кого пузо толще (броня и пушка больше). Они не собирались проламывать танками оборону. Для этого предназначались артиллерия (чья мощь заведомо превосходит всё, что можно вставить в башню танка) и пехота (чьи глаза разглядят на поле боя даже то, чего не заметит оптика танкового прицела). Танкисты же должны обходить любые очаги сопротивления, выискивать свободное направление и по нему уходить вглубь вражеского тыла, нарушая снабжение и координацию войск.

 

В XVII веке такой тактикой славились французские полководцы, способные иной раз одними манёврами — без единого выстрела — принудить противника к сдаче. Множество образцов этого искусства дала наша Гражданская война. Но именно немцы во Второй Мировой войне превратили тактический приём в инструммент решения стратегических задач. Сейчас эту стратегию с неизменным успехом употребляет армия Израиля. Тогда же она воспринималась как чудо — с соответствующими последствияями.

 

В 1940-м немецкая пехота по методу, наработанному ещё в Первую Мировую, за пару дней прошла сквозь легендарную линию Мажино — лучшую в мире систему долговременных укреплений. Танки же и не пытались состязаться с артиллерией, укрытой в бетонных бункерах и броневых башнях — они обошли Великую Французскую Стену с юга, через леса. И французские резервы, шедшие затыкать бреши в линии, оказались прижаты к ней и отрезаны от тыла.

 

Но даже в тылу можно наткнуться на серьёзные силы — например, те же резервы, ещё не дошедшие до фронта. Поэтому немецкие танки сопровождала артиллерия разных калибров (в среднем по пушке или миномёту на каждый танк), пехота (30–40 бойцов на танк), разведка (по 7–8 мотоциклов на танк, из них 4 с колясками). А ещё — запасы горючего на несколько дней беспрестанного движения и боеприпасов на тяжёлые бои.

 

 

Всё это должно двигаться вместе с танками, в том же темпе. На каждый немецкий танк по штату полагалось 3–4 легковых автомобиля и 7–10 грузовых. Фактически непосредственно перед нападением на СССР грузовой и мотоциклетный парк танковых войск был примерно на 1/10 больше штатного.

 

Советские военные теоретики сочли: танк сам располагает и пушкой (а некоторые тяжёлые образцы — даже 2–3 разных калибров), и пулемётами, и навьючить на него можно немалый груз. Поэтому решили возложить на танки почти все задачи транспорта, разведки, боя, а прочие силы придавать им лишь в минимальном количестве, для редких непредвиденных обстоятельств. В предвоенных советских танковых войсках на один танк приходилось по штату примерно 1/6 пушки, 1/6 миномёта, 1/3 трактора, 1.5 мотоцикла, 5 автомобилей.

 

Основным в ту пору советским грузовиком был ГАЗ-ММ — приспособленный к нашим дорогам, бензину и технологиям Форд-А. Собственно, весь Нижегородский (с 1932-го — Горьковский) автозавод куплен у Хенри Уильямовича Форда вместе с двумя моделями — грузовой А и легковой М. ММ — модель А с новым мотором от М.

 

Форд рассчитывал на сравнительно небогатых потребителей. В частности, Форд-А поднимал именно столько груза, сколько нужно мелкому фермеру или владельцу небольшой сети ларьков. Даже в наши дни самое популярное нижегородское изделие — ГАЗель — рассчитано на те же 1.5 тонны.

 

Основной же немецкий грузовик — Опель «Блиц» (Молния — именно от этой модели идёт нынешняя фирменная эмблема с зигзагом) — вдвое грузоподъёмнее. Это и его проходимость улучшило: например, он способен продавить куда более толстый, нежели доступно «полуторке», слой грязи, чтобы добраться до плотного грунта. Правда, это различие сказалось позже: в первый месяц войны дождей было немного. Но даже в сухое время на каждый наш танк приходилось в 3–4 раза меньше возимого штатными автомобилями груза, чем на немецкий.

 

 

Вдобавок в мирное время основная масса советской автотракторной техники работала в народном хозястве. В армию она должна была попасть только по мобилизации. Войска же до её объявления располагали примерно 1/3 штатного транспорта. Дорога из внутренних округов в приграничные столь длинна, что мобилизованная техника прибыла лишь тогда, когда танки — без пушек, без пехотной поддержки, без подвоза снарядов и горючего — были выбиты.

 

Выбиты, в частности, потому, что танк далеко не столь универсален, как казалось до реальных боевых действий. Даже первоклассная немецкая оптика — не говоря уж о нашем, тогда новом и потому не столь умелом, производстве наблюдательных приборов — не гарантирует обнаружение на поле боя всего важного. А выкурить противника, укрывшегося в земле или за обратными скатами возвышенностей, могут только пушки, бросающие снаряд не столько вперёд, сколько вверх — гаубицы и миномёты. В танковой башне такое не разместить: КВ-2, вооружённый 6-дюймовой гаубицей, перестали выпускать, когда стало ясно, что вес громоздкой башни опрокидывает его на любом склоне.

 

Если бы автопарк советских танковых корпусов был сопоставим с немецким, исправить ошибки можно было бы прямо по ходу боёв. Ведь и сами немцы не сразу определили оптимальную структуру: к началу Второй Мировой войны в их танковых дивизиях тоже было маловато пушек и пехоты, и только по опыту сражений в Польше танки стали всего лишь костяком многофункциональных войск. Но без автотранспорта не подвезти ни пушки, ни солдат.

 

Танковый успех надо закрепить. Надёжно завоёваны лишь места, пройденные царицей полей — пехотой. Она у немцев неплохо поспевала за танковыми колоннами. Не только благодаря лошадям (их в вермахте был миллион — по штату в немецкой пулемётной роте на порядок больше подвод, чем в нашей, с мотоциклетной разведкой сосуществовала кавалерийская, и почти всю артиллерию, приданную пехоте, тянули кони). Ещё 1940.03.20 тогдашний глава германского генштаба Франц Максимиллианович Хальдер отметил в дневнике: «Каждый 10-й человек в действующей армии — водитель машины. На 4.2 млн человек (общая численность армии) — 420 тыс. машин». А ведь после этого немцы захватили во Франции, Нидерландах, Бельгии 40 тыс. армейских автомобилей. И новое производство шло полным ходом. Причём не только в самой Германии. В подконтрольных ей — союзных и завоёванных — странах действовали заводы громадной по тому времени мощности: 600 тыс. автомобилей в год.

 

Правда, не все эти заводы в полную силу выпускали автотехнику. Так, чешская «Шкода» хотя и делала на базе изысканной машины «Суперб» армейский внедорожник, но основным её продуктом стал танк, разработанный в 1938-м фирмой «ЧКД-Прага» (в основе — тот же лёгкий «Виккерс», что у нас стал Т-26, но чехи его на редкость удачно реконструировали), а с 1942-го — самоходные пушки на его шасси: противопехотная «Мардер» и противотанковая «Хетцер». В армии вторжения было 815 Т-38 (последние из них сгорели уже под Москвой), а за годы Великой Отечественной чехи произвели для немцев более 5 тыс. единиц бронетехники (в частности, в 1945-м — свыше тысячи).

 

Зато Франция давала германской армии прежде всего автомобили. Ведь французские танки немецким требованиям никак не соответствовали. Так, тяжёлый Б1бис, чью броню и артиллерию превзошли только наши ИС и немецкие «Тигры», обладал запасом хода всего 100 км и черепашьей скоростью: к полю боя этих монстров доставляли на специальных автоприцепах.

 

Правда, хорошей свинье всё в пользу. Б1бис неплохо поработали при немецком штурме Севастополя: их броне были страшны разве что прямые попадания из корабельных пушек. Лёгкие французские танки успешно дрались с советскими партизанами, почти лишёнными тяжёлого оружия.

 

Но это в основном трофеи 1940-го года — примерно 700. После оккупации французские танкостроители работали только по немецким проектам — медленнее, чем по собственным, учитывающим особенности местной технологии. Зато автомобили для германской армии Франция произвела в неприличном количестве — 1/5 автопарка вермахта. Не зря после войны барона Луи Альфредовича Рено обвинили в сотрудничестве с оккупантами, а фирму национализировали.

 

Тем более во Франции было кому работать. Немцы намеревались вывозить оттуда ежемесячно 50 тыс. рабочих, чтобы заменить на своих заводах персонал, мобилизованный в армию. Но германский министр вооружений Шпеер своей властью сократил число до 5 тыс.: остальные приносили немцам куда больше пользы на своих привычных рабочих местах.

 

И, кстати, не в одной автопромышленности. Франция и Чехия совместно дали вермахту не только 10 тыс. единиц бронетехники, но и, например, 1/2 тяжёлой артиллерии, 1/4 средней, 1/6 противотанковой, соответствующий боезапас, 3/4 парка знаменитых самолётов корректировки артиллерийского огня Фокке-Вульф-189. Израиль отбивал первые — сразу после провозглашения своей самостоятельности — атаки арабов на свежекупленных истребителях Ме-109 чешского производства: немцы не успели вывезти и использовать несколько сот мощных и сравнительно простых в управлении машин.

 

Фирму «Ситроен» спас от обвинений и национализации красивый патриотический жест. В начале войны была готова к производству легковушка для фермеров 2CV — «две лошади»: из 9 л. с., развиваемых её 2-цилиндровым моторчиком в 345 см3, облагались налогом только 2 л. с. Перед оккупацией Франции салон опытного образца набили всей конструкторской и технологической документацией, завернули машину в водонепроницаемые брезент и рубероид — и зарыли в углу заводского двора. После войны автомобиль выкопали (правда, производство началось только к концу 1948-го, зато закончилось во Франции только в 1988-м, а в других странах — в 1990-м), и руководство фирмы предъявило его как доказательство нежелания сотрудничать с врагом.

 

 

Правда, немцам этот «гадкий утёнок» был не очень нужен. Фердинанд Антонович Порше ещё в 1936-м создал легендарный «жук». Правда, ФольксВаген (народный автомобиль) ориентирован скорее на горожанина, чем на фермера. Но его армейский вариант, прозванный КюббельВаген (лоханка-повозка) за открытый кузов из плоских гофрированных листов, благодаря малому весу имел отличную проходимость, так что офицеры на таком легко поспевали за танками практически всюду, где могли двигаться сами танки. А полноприводные и амфибийные варианты КюббельВагена и подавно бегали где угодно и как угодно.

 

Вообще о проходимости немцы — вопреки бытующему у нас представлению — позаботились всерьёз. Дабы их войска не были привязаны к дорогам и могли обходить — а не проламывать — сопротивление. В частности, строились — в основном для роли артиллерийских тягачей — полугусеничные (с гусеничным шасси вместо задних осей) грузовики. Эту схему придумал ещё в 1906-м технический директор императорского гаража, личный шофёр Николая II, французский инженер Адольф Адольфович Кегресс. Но у нас она так и не прижилась: использованные им резинотканевые ленты выдерживают только нагрузки, характерные для легковых автомобилей, а рецепт стали, достаточно живучей к истиранию, чтобы из неё можно было делать гусеницы с ходимостью порядка хотя бы тысячи километров, подобран только во второй половине 1930-х (отчего во всём мире прекратилась разработка колёсно-гусеничных танков вроде наших БТ). Немцы же успели до войны справиться с техническими сложностями новой для них схемы, так что в танковых войсках работали танкоподобные грузовики.

 

Кстати насчёт ходимости. Не только от гусениц она зависит.

 

Моторы немецких танков работали по нескольку сот часов. Наш танковый дизель В-2, только что освоенный в производстве, даже на заводском стенде выдерживал не больше 70. На реальных же Т-34 и КВ он и полусотни часов не работал: воздушный фильтр из промасленной проволоки либо пропускал недостаточно воздуха, либо — когда масло сдувалось потоком — переставал задерживать пыль, и абразивный износ поршневых колец нарушал компрессию.

 

Конструкции более ранних наших танков были отработаны годами, детские болезни изжиты. Но их производство давно (в основном — весной 1940-го) прекратилось. Сразу же перестали делать и запчасти. К началу войны их почти не осталось даже на армейских складах. Танки, ломающиеся на ходу от многолетнего износа, стало нечем чинить.

 

Разница в живучести автомобилей, конечно, далеко не столь разительна. Но всё же весьма заметна (по большинству категорий машин — в разы). Соответственно и грузы для наших войск перемещались в среднем — с учётом поломок и починок — существенно медленнее, чем для немецких.

 

Итак, 1941.06.22 на нас напала не просто численно превосходящаяя армия, поддержанная экономикой практически всей Европы. Она ещё и была оснащена всем необходимым для перемещения со скоростью, непосильной войскам нашей страны, всего за десять лет до войны развернувшей конвейерное автопроизводство. Вся огневая мощь наших танков и артиллерии пропадала впустую: пока мы добирались до противника, он успевал уйти — и нанести удар в новом месте. Что толку в самом тяжком мече, если враг успеет, пока ты его заносишь для удара, уколоть тебя лёгкой шпагой в десяток разных мест?

 

Чтобы уравнять силы с врагом, было мало мобилизовать бойцов и возобновить на эвакуированных заводах выпуск оружия. Пришлось ещё и нарастить производство автомобилей. Пусть даже ценой резкого упрощения. Кабина стала фанерной, на ГАЗ-ММ справа убрали фару. Изрядную часть автопарка перевели на газогенераторы. Древесные отходы (от стружек до сосновых шишек), тлея в простой ёмкости с минимальным доступом воздуха, выделяют угарный газ. Он и догорает в моторе. Мощность, конечно, не та — зато дефицитный в военное время бензин высвобождается для более требовательной техники. Самой же машине с газогенератором, как крыловской стрекозе, под каждым кустом готов и стол, и дом: нехватки щепок на Руси отродясь не бывало.

 

Некоторые категории автомобилей у нас просто не производились. Помогли союзники. Так, фирма «Студебеккер» поставила 3- и 5-тонные грузовики с приводом на все колёса: даже «Опель-Блиц» им в подмётки не годился. «Виллис» (чьё обозначение GP — General Purpose, т. е. общее назначение — дало название целому классу автомобилей) — также со всеколёсным приводом — мог нести не только командира, но и 3/4 тонны груза со скоростью, недоступной прочей наземной технике.

 

Советский и союзный автопром оказался в конечном счёте мощней европейского. И когда наша армия сравнялась с германской в подвижности, наши победы стали регулярны. К концу войны немцев окружали и пленили почти так же часто, как красноармейцев в её начале. В 1941-м наши потери (в основном — пленными, позже умершими от болезней и голода: немцы не только — в отличие от нас — не заботились о жизни «недочеловеков» и не соблюдали международные конвенции, но и просто не рассчитывали на такое число захваченных) были в несколько раз больше вражеских. За войну в целом на каждого погибшего советского солдата пришлось примерно 0.7–0.8 (немецкая статистика безвозвратных потерь куда менее точна, чем наша) немецкого или союзного немцам европейского бойца. Если бы не грандиозная разница в мобильности в первый год войны, наши воины и вовсе гибли бы не чаще немцев.

 

На военных парадах нас восхищают танки, пушки, самолёты… Но возможности армии как единого целого, бьющего по врагу всей мощью народного хозяйства страны, зависят (иной раз решающим образом) и от мирных — порою даже без защитной окраски — автомобилей.

 

 

 

Другие статьи о Войне:

• 22 июня, ровно в четыре часа...
• Из истории Красной Армии