Фронтовой репортаж писателя Евгения Петрова об освобождении Калужской области. Написан 13 февраля 1942 года.
На пути наступления наших войск, среди сожжённых и разрушенных врагами деревень, стали попадаться деревни, в которых немец, оказывается, так и не успел обосноваться. Я видел там живых кур. На территории, которая была занята немцами, живые куры кажутся удивительными для наших широт существами. Красноармейцы удивились бы меньше, если бы увидели страусов. В одной из таких деревень мне рассказывали, что немцы заходили туда только один раз, но жители успели многое спрятать (в том числе даже и кур), а немцы не имели времени на поиски.
Это места, которые принято называть глухими. И сами деревни, и подходы к ним завалены глубоким снегом. Наши части медленно продвигаются вперёд, обходя узлы сопротивления и вынуждая противника освобождать каждый день по нескольку населённых пунктов.
Представьте поля и леса, занесённые снегом на метр-полтора. Представьте себе дороги, узенькие, просёлочные дороги, которые беспрерывно надо расчищать и расширять, воздвигая по сторонам снежные стены в человеческий рост. Представьте, наконец, ледяной ветер, бесцеремонно гуляющий по полям, залезающий за воротник, под ушанку, под шинель, ветер, от которого некуда уйти, - и вам станет ясно, что собою представляет театр войны в двухстах - трёхстах километрах от Москвы.
Немцы, такие самоуверенные в первые две недели войны, уже на третьей неделе стали жаловаться. Сперва они жаловались, что русское население их не понимает. Потом стали жаловаться на партизан, на то, что русские воюют "не по правилам". Потом, в октябре, они заявили, что им мешает осенняя грязь. В ноябре они подняли крик на весь мир, что им мешает мороз, которого в то время не было. И с тех пор Гитлер не перестаёт жаловаться на мороз.
Впрочем, чёрт с ним, с Гитлером. Вор, который ночью залез в чужой дом и встретил хозяина с револьвером, тоже, вероятно, жалуется на что-нибудь!
Мы каждый день читаем в сводках Информбюро о том, что заняты новые населённые пункты. Их уже перестали называть: так их много. Вы едете в дровнях (на автомобиле тут не проедешь) и поражаетесь, до чего долго нужно ехать между этими населёнными пунктами и какие ожесточённые бои шли почти за каждую деревушку.
С ужасным скрипением, заглушающим шум «юнкерсов», которые время от времени появляются в чистом голубеньком небе, наши дровни выползают на железнодорожный разъезд. Ещё издали видна кирпичная водокачка, развалины путевой будки и несколько вагонов с паровозом. Во избежание недоразумений я назову этот разъезд буквой К. После войны весьма обычное название этого разъезда станет одним из знаменитых названий, а проезжающие мимо путешественники будут снимать шляпу у монумента, который, конечно, будет здесь установлен.
На днях здесь был бой. Далеко вокруг начинаются следы разрывов мин и снарядов. И чем ближе к разъезду, тем гуще они становятся. На самом разъезде нет ни одного метра почвы, которого бы не коснулся огонь войны. На путях, покрытых закопчённым снегом, стоит железнодорожный состав - ржавый паровоз, несколько теплушек и среди них длинный изотермический вагон. Они так густо пробиты пулями и осколками, что просвечивают насквозь. Вдоль вагонов, от начала состава и до конца его, лежат трупы немцев. Мы едем на низких дровнях по эту сторону вагонов. Немцы лежат по ту сторону. Мы видим, как между колёсами мелькают их руки, согнутые или вытянутые, будто мёртвые люди хотят схватить колёса мёртвого поезда.
Мы тащимся через переезд. Слева - лесок.
- Там, у опушки, - говорит красноармеец, который едет с нами, - набито их ещё человек пятьсот.
Но пройти туда трудно: слишком глубок снег; и мы едем дальше, от деревни к деревне, от пункта к пункту, которых так много, что их уже не перечисляют в сводках, и каждый из них не похож на другой, и в каждом было сражение, и у каждого была своя судьба. Мы проезжаем большое село, которому повезло. Наши бойцы ворвались в него с такой быстротой, что немцы не успели его поджечь. Дальше деревня, пострадавшая от бомбардировки, но не слишком сильно. Бой шёл здесь лишь этой ночью, а вернувшиеся жители уже снова хозяйничают в своих домах. Ещё дальше село Доманово. Немцы сожгли его ночью. Я вижу ужасную картину полного и всестороннего уничтожения - картину, какую видел уже не раз. Женщина злобно раскидывает вилами дымящиеся кирпичи фундамента. Она надеется найти немного картошки, которая оставалась у неё под полом. В конце деревни вырыта большая яма. Человек пятьдесят женщин и стариков молчаливо толпятся вокруг. Мы подходим. Это похороны. Рядом с братской могилой в два ряда лежат исковерканные тела пленных красноармейцев. Фашисты расстреляли их, прежде чем уйти. Тут и тела убитых жителей.
Женщины рассказывают нам, как всё произошло. Они не плачут. Уже давно выплаканы слёзы. Теперь это сгусток горя, отвердевший, как тело убитого сына или отца. Он давит на сердце, но уже не может вызвать слёз. Он вызывает только ярость.
Да! Ещё и ещё раз мы говорим о том, что сделали фашисты с военнопленными и мирными жителями, и будем говорить и кричать об этом. Когда видишь всё собственными глазами, невозможно молчать, преступно молчать. Нужно собрать все факты, ничего не забыть, всё занести в книгу мести.
Немцы расстреляли в Доманове семьдесят пленных красноармейцев, вот этих, которые лежат сейчас возле приготовленной для них могилы. Сначала пытали их, потом расстреляли. Женщины видели, как их вели, и слышали выстрелы. Немцы расстреляли в селе Доманове Василия Афанасьевича Новикова за то, что он был депутатом сельсовета, Антона Борисовича Ермакова, ветеринарного врача, крестьян Ивана Васильевича Нюнекова, Антона Тимофеевича Короткова, Михаила Ивановича Илларионова и Константина Семёновича Симонова, семидесятилетнего старика. Его немцы расстреляли за то, что он не хотел отдать им своей шубы и валенок. Фашисты убили четырнадцатилетнюю девочку Нину Уткину. Они затащили её в конюшню, надругались над девочкой и закололи её ножом в спину. Фашисты расстреляли семью Поликановых - старика и его невестку. Трёх маленьких её детей они бросили в поле, в снег, в мороз.
Всё идут и идут деревни, которых так много, что их невозможно перечислить. И мы подъезжаем к последней освобождённой от немцев деревне. Бой идёт за следующую.
Здесь мне посчастливилось разговаривать с Василием Селиным, старшим сержантом, героем сражения за переезд, который мы проезжали утром. Этот громадного роста, ширококостный сибиряк, в своём маскировочном халате похожий на бедуина с русским лицом, вёл бой в одном из вагонов.
- Там был хороший длинный вагон, - сказал он, - он был как будто покрепче других. Только я в него не попал. А попал я в простой товарный. Ну, и клал немец минами, только щепки летели. Три раза мы заходили в эти вагоны. Только тут не так было интересно. Интереснее было, когда немец шёл в последнюю контратаку, в неё шли те пятьсот немцев, что лежат сейчас под снегом на опушке леса.
И Василий Селин рассказал то, что я уже слышал от его командира и от его товарищей. У них это было гораздо интереснее. У него куда проще. А сделал он вот что. Подполз с пулемётом к двум немецким орудиям, которые вели огонь по переезду, перебил всю орудийную прислугу с офицером во главе и тотчас открыл огонь из немецкой пушки по путевой будке, где засели немцы. Там у немцев были пулемёт, миномёт и радиостанция. Помогал ему боец Голубев.
Я видел эту будку на разъезде. От неё ничего не осталось.
- Как же вы так сразу смогли стрелять из орудия?
- А я ж раньше был артиллеристом, - сказал Селин, - вторая профессия.
Совсем недавно, ещё в 1929 году, Селин, как он выразился, не знал ни одной буквы. Он хорошо работал в колхозе, и его решили послать на курорт.
- Ну, я на курорт не дал согласия, - сказал Селин, - просился в совпартшколу.
Был он председателем сельсовета, и директором МТС, и директором леспромхоза.
Советская власть научила его грамоте в зрелые годы, сделала его не только полезным, но и видным членом общества. Теперь он борется за свою советскую, народную власть.
Он простужен, кашляет, разговаривает хрипло. Он только что пришёл из снега (его батальон окружил деревню). Сейчас он пойдёт снова туда. Ночь. Но он хорошо знает дорогу. Он закуривает ещё одну козью ножку в тепле. Потом он уходит, огромный, широкий, русский человек, надев на шею трофейный немецкий автомат.
- Думаем, к утру деревня будет наша, - говорит командир, задержавшийся ещё на некоторое время в избе.
К утру будет занята ещё одна деревня, название которой так и не укажут в сводке, потому что слишком много деревень будет занято на фронте в это утро.
--------------------------------------------------------------
От редакции: Предположительно, Василий Дмитриевич Селин и Павел Михайлович Голубев в начале 1942 года были награждены орденами Красного Знамени. Некоторые подробности их героических подвигов можно почерпнуть из наградных листов:
Обратите внимание - на момент представления к награде старший сержант Селин командовал ротой.
На запад
На запад
На запад
